Река, и туман, и лес

Нет дерева, на котором бы не сидела птица, так нет и человека, который не оступился бы. SKVR. VII. 4. 2497

Жизнь течет непрерывным потоком, и мы по ней – как-нибудь: на сапах, байдарках, надувных лодках с мотором, кижанках, саймах, катамаранах, а кто и вплавь. То гладко, а то и шатко, а то и валко, и по порогам. Приятней всего, конечно, когда быстро и легко, а все-таки больше всего помнится, как снимались с мели, как пытались пристать, как полчаса, на диво проплывающим мимо, гребли, выбиваясь из сил, против течения.

Жизнь течет непрерывным потоком, а все же в ней есть моменты, можно сказать – эпизоды, когда замирает мир; река плещется, но – стоит, и только плывут облака, по берегам – очень громко – стрекочут сверчки, сердце стучит, туман стелется, рыба прыгает из воды, и лишь время не движется, хотя, кажется, мы не кричали, мы никогда не кричали: «Остановись, мгновение!».

Один такой «эпизод» – но простите мне эти вольности, эти огрехи: я знаю, там, дальше, вас ждут другие рассказчики, и другие истории, может быть, лучше, увереннее, вольнее, но этот рассказ, этот перекат – мой, так давайте пройдем его вместе. Я – обещаю – не подведу, я знаю эти места, я, видите, спрыгиваю с нашего судна, и иду рядом, и веду вас сильною, уверенною рукою. Пусть днище порой бороздит по камням со скрежетом, не бойтесь, мы не застрянем. Пройдем. Проплывем.

Итак, один такой «эпизод» Анна особенно помнила. Солнце еще не встало, и над рекой – туман, и над рекою – мост, и Анна на мосту, в зеленом, защитном походном костюме, и в руках – кружка с кофе. Над кофе поднимался пар. Река – сталь, и кружка – сталь, и где-то далеко-далеко, кажется, в целой бесконечности, но в направлении самом определенном – вниз и направо, под мост – утренний шум палаточного лагеря. А впереди, дальше, выше, проглядывали сквозь туман темные остовы домов старой деревни, кажется, заброшенной, кажется, еще обитаемой. Все в этом мире казалось двойственным, зыбким, и лес был не лес, и река – не река, и деревня… А впрочем, была ли деревня? Иль не дома то виднелись на том берегу, а древние, обугленные идолы вглядывались в людей сквозь туман огненными очами?

Несомненным был только кофе: его гревшее руки тепло; пар, поднимавшийся перед глазами; аромат, заглушавший запахи тины, тумана – как пахнет туман? – и леса.

И крики. Откуда-то снизу и справа, эти ворвавшиеся в ее туманно-кофейно-речной мир крики были слишком даже несомненными, почти вещественными.

- Аня! Аня! Оля пропала!

Да, этот «эпизод» Анна хорошо – слишком даже хорошо – помнила.

***

Странно, но прежде она никогда не была на сплаве – странно вдвойне и втройне, учитывая, где родилась и где выросла. Но в семье ее сплавщиков не было, ровесников Анна – тогда – избегала, и ни в детстве, ни в школе потому не сплавлялась она по реке, и не видела скал, и не спускалась в пещеры. А затем она уехала. Глаза сухие, а в руке – дочь, и в другой – чемодан, впереди – путь в никуда, и бабка кричит вослед: «Анни, Анни!» - не вставая, не в силах подняться с постели.

Уехала, уехала.

Годы шли, Оля росла, и в их жизни – удивительно – появился Вадим, большой, широкий, темный. Вадим был на сплавах множество раз, хотя с самого рождения вокруг него была Москва: асфальт, и железо, и циклопические здания. Не то что у Анны, у Анни: лес, и вода, и где-то в глуби – темные, древние камни.

- В смысле никогда не сплавлялась? И девчонка? Фигня. Закаляет характер. Надо.

И они поехали.

Туда, откуда Анна однажды сбежала: от глуши, от зелени и от выстрела. И от бабки, которая, когда кто-то болел, обряжала в льняную одежду ель и жабу привязывала к муравейнику. Учила маленькую Анни.

Четыре часа на УАЗе по грунтовой, лесоповальной дороге. В кузове, не предназначенном для перевозки людей, они сидели на грубо приделанных деревянных скамьях, на вещах, чтобы было помягче, полегче. Вадим знакомился с остальными, производил впечатление – громко. Анна прижимала двенадцатилетнюю Олю к себе и думала: бабка бы не одобрила. Едут к скалам, к реке, в глубь лесов, в недра наружности, в самые владения хозяина леса, хозяйки леса, золотого короля и – по этой страшной дороге, вывозящей с родной земли обнаженные трупы деревьев. Бабке бы не понравилось, а Анне было все равно. Ведь это же значит – «все равно», когда на душе странно пусто, голова тяжела, и стелется туман внутри, обесцвечивая оттенки, скрывая нюансы, оставляя темные остовы мыслей? Так было, когда – Оле едва исполнилось пять – пришла телеграмма.

«Та телеграмма», - подумала Анна, но УАЗ тряхнуло, подступила тошнота, и туман поглотил эту мысль, не оставив ничего, кроме теплоты льнущего к матери Олиного тела.

Оля ехать не хотела. Но Оля много чего не хотела: не хотела ходить в музыкальную школу, учить английский, гладить одежду, одной ходить в магазин. Не хотела знакомиться с Вадимом, говорить с Вадимом, переезжать к Вадиму. Не хотела ехать в летний лагерь, подтягиваться на турникете, есть на завтрак яичницу. Она не любила яичницу. Что вообще она любила?

«Да что ты вообще любишь?» - кричал на Олю Вадим. Анна знала, когда-то – знала, но уже почти что не помнила.

УАЗ снова тряхнуло.

- Ты ведь любишь играть в фонтанчики? – прокричала Анна на ухо; хотела прошептать, но было уж очень шумно.

- В дельфинчики, мам. Лет с пяти не играла.

***

Однако сплав ей понравился. Оле, не Анне. Понравилось ставить палатку, и теплый пить хвойный чай, и сидеть вечером у костра, где тепло и не так достают комары, и, кажется, понравился мальчик из группы, который сказал: «А давай я надую жабу».

«Ужасно», - подумала Анна.

Жабу надуть Оля не разрешила.

Вадиму, напротив, как будто не нравилось ничего. Все было хуже, чем в тот его сплав и в другой: погода ни к черту, организация хуже плинтуса, люди – тупы, и совсем не клюет рыба, хотя последнее было совсем уж неправдой: Оля с инструктором – из местных – наловили почти ведро, и в первый вечер на ужин была уха из хариуса.

Но Вадиму противна была и уха, и, видимо, чтоб заглушить ее гадкий вкус, он активно налег на спиртное. И Оля – ее Оля! – сделала ему замечание.

Анне было не по себе. Лес шептал ей, и пела река, и шушукались камыши. Ей ужасно хотелось домой, а все ж время от времени, ни с того ни с сего, ей казалось: она ведь уже – дома. Вспоминалась бабка: накрывавшая стол в лесу «для всего лесного народа», кипятившая щепки, зарывавшая в землю платок… Что было в платке? Красные нитки и ветки ольхи, черная шерсть, белое яйцо, девять семян – чего? – девять хлебных крошек… Но от лагеря отходить на десяток даже шагов было страшно, так страшно. И в ушах стоял выстрел, которого точно она никогда не слышала.

А к ночи случилось страшное.

Вскрик, и звук удара, и вскрик. И громкое, четкое:

- Чтоб тебя лешие!.. Забрали…

Анна стояла у костра, напряженная, вытянутая, глаза круглые. Оля примчалась веселая:

- Мам, не боись! Я увернулась; он залетел по дереву!

В ужасе, она ничего не сказала.

А затем был веселый и солнечный день. Поднимались на огромную, выступающую над рекою скалу – Бревно – в родниках набирали воды, и в большую канистру наловили для Оли маленьких радужных рыбок.

А затем были утро, туман и мост.

И крики.

***

Пришли из деревни – древней, но не оставленной, обитаемой. Помогали искать. Утешали. Выслушали.

И сказали:

- Лес спрятал.

Сказали:

- Не углядели.

Сказали:

- Сами отправили.

Лес укрывал надежно.

Они приходили день, приходили другой, эти люди - высокие, светлые; скулы четкие, близко посаженные глаза, тяжелые веки. Ходили в лес, кричали:

- О́лёй, О́лёй!

Похожие на Анну. Похожие на Олю.

Сказали:

На утро третьего дня Анна сдалась – а может, сказалась усталость. А может, отчаяние.

- Что сделать?

- Кто ж тут упомнит. Тот нужен, кто ведает. Некому теперь вызволять, некому учить. Некому.

Ужас, отчаяние и усталость.

Отчаяние, усталость и ужас. И «Анни, Анни!», и выстрел в голове.

- Бабка моя была знахаркой.

- Что ж, ты ее схоронила?

- Не я. Только получила телеграмму. Но она недалеко отсюда жила. К северу. Совсем… к северу.

- Ну так известно. Помяни ее да о помощи попроси. Дочь-то и сыщется.

- Чем помянуть?

- Так а что та любила?

Что любила? Не любила полоть огород, ведра тяжелые носить, супы жирные. Медвежатину в рот не брала, никому не велела: от людей, мол, произошел, только проклятый человек, быть все время должен медведем. Не любила больших черных мух. Не хотела говорить о матери Анны, вспоминать не хотела. Не хотела знакомиться с Семкой, а когда его застрелили в лесу, приняв за медведя, говорила: «Что ж ты не ревешь. Отгоревать нужно. Отплакать. Отплачешь – и будет. Снова в лес по ягоды пойдешь. Любишь же сладкое, знаю, что любишь».

Что же она любила?

И Анна вспомнила.

В особом грузовичке в деревню привозили мороженое. Бабка брала, для себя и для Анни: ванильный пломбир, шоколадный пломбир. Ставили в кружку, кружку – в горячую воду. Ждали – и…

- Растаявший пломбир, - подошла и сказала.

- Чего-о?

- Мне нужен растаявший пломбир.

Глаза вытаращенные.

- Где я тебе тут его возьму, дура?

Злость, отчаяние и усталость. Воспоминания о тепле Олиного тела. Ловля рыбы. Игра в дельфинчики.

Вскрик, и удар, и вскрик. И леший.

- Иди ты к… Нет. Уезжай в город, Вадим. Уезжай совсем, понимаешь?

Не было сил ссориться громко, бурно. Раннее утро, туман и мост. И инструктор, из местных, в руках – две чашки кофе.

- В деревне есть УАЗ. Три часа до поселка. Я отвезу.

Смотрела непонимающе, тупо.

- Это зачем?

- За пломбиром.

***

Три часа на УАЗе по грунтовой дороге. Анна не уснула – отключилась, и во сне увидала бабку. Пока таял пломбир, они повторяли стихи, затем – таблицу умножения. Анна любила считать. Любила громко красиво говорить.

Бабка любила, что Анна любила.

В поселке Анна сказала:

- Нужно, чтоб пломбир не растаял раньше времени.

- Не растает.

На обратном пути Анна не спала, но ехали все равно молча. У инструктора волосы светлые, а глаза темно-синие. Она чувствовала: если спросить, если узнать его имя, что-то случится. Что-то изменится, пойдет по той полосе, о которой и думать она не хотела, о которой нельзя и думать теперь, пока прятал Олю лес. И Анна молчала, и не знала, как и зовут ее водителя.

Вечер, и мост, и туман. И эти люди вокруг.

- Иди в лес.

Шла и думала: «Что, если не поможет? Не придет или, хуже, придет и не спасет? Ведь для Семки она тогда ничего, ничего, ничего не сделала…»

Отгорюй. Отплачь.

Ветви хвойные, ветви лиственные. Коряги, и мох, и муравейник у большого камня. Шепчет лес, и слышно даже отсюда, как поет река. Тени бродят за деревьями.

А пломбир не тает.

Конец июля, а он не тает.

В крышку от термоса поставила вафельный стаканчик, налила в котелок воды.

А вода холодная, а костер не загорается.

Ветер задувает. В чаще леса. Задувает. Ветер.

Вспомнила: бабка выпускает коров попастись, на руках – рукавицы. Вспомнила: больно – живот болит – бабка шепчет молитвы, просит боль всю принять на себя. Вспомнила: Семка. Озеро. Ночь. Засахаренные цветы. Вспомнила: этот лес вокруг. И выстрел, и смерть. И она уехала, дочь в руке, и оставила на столе нераспакованный стаканчик пломбира. Вспомнила. Вспомнила. Вспомнила.

Слезы, горячие, закапали в котелок.

- Баба… Баба, прости.

И вода – да, право, такое ли может быть?

Вода закипела.

***

Олю нашли совсем недалеко от моста, в кустарнике, спящую.

- О́лёй, О́лёй! Что было?

Они ничего не сказали: ни Анна, ни Оля. Ни про траву, утоптанную по кругу, ни про ольху, ни про узел Осмо. Ни про то, отчего растаял пломбир, и кто съел его.

Они стояли на мосту, и лес был лесом, и река – рекой. Краем глаза Анни увидела: к ним идет синеглазый инструктор, каким-то чудом неся в руках три кружки кофе.

Пора возвращаться домой.

Автор: Лис_Уильямс

Источник: https://litclubbs.ru/duel/2527-reka-i-tuman-i-les.html

Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!

Подписывайтесь на наш второй канал с детским творчеством - Слонёнок. Откройте для себя удивительные истории, рисунки и поделки, созданные маленькими творцами!

Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.

Читайте также: